Альтернатива вершины Ключ

Лично себя Володя Садыков никогда красавцем не считал, потому что вообще не думал на эту тему. Не то чтобы не думал, но не обращал внимания на этот вопрос. В седьмом, кажется, классе, правда, поглядывал в зеркало, которое было прикреплено четырьмя гнутыми пластинами постаревшей жести к стене умывальной комнаты, крашенной зеленой пупырчатой краской. Однажды из зеркала на него глянуло лицо, в котором он увидел не то, что привык видеть всегда, - не четвертого номера волейбольной команды детдома, и не будущего (несомненно!) военного моряка (впоследствии командира корабля, сочиняющего между трудными штормовыми походами стихи), и не тайного лидера двух классов, которым всегда последнее слово. Он увидел лицо уверенного человека, и его глаза, будто глаза кого-то другого, глянули из мелкого зеркального стекла прямо в душу Володе. И как раз уверенным было не то, что можно назвать выражением лица, а само лицо, его композиция, взаимное расположение частей, весь смысл его, сказанный в азиатских скулах и серых славянских глазах. И создано было это лицо явно для летания, рассекания воздуха, воды и всех стихий. Это также было очевидно. Впрочем, при этом ощущении не присутствовало никаких словесных форм. Все эти чувства, догадки, пророчества, предчувствия мелькнули в малую секунду, когда воспитанник Садыков поднимал мокрую голову от умывальника, намереваясь разглядеть, подсохла ли за ночь ссадина на щеке. Сзади другие толкались, плевали на ладони, приглаживали то вихры, то курчавости, то прямые волосы, не желающие ложиться волной. Показалось ли свое лицо Садыкову красивым? Не знаю, не уверен. Вряд ли Володя смог применить такой термин по отношению к самому себе. С молодых лет был строг. К разговорам о мужской красоте относился как к чему-то несерьезному, пустому, слабому. Уверен был, что мужчину украшают мышцы. Потом и от этого мнения отошел, только плечами нажимал, когда девушки говорили ему, что он красивый, - не хотел на эту тему говорить, не видел прока. Когда наблюдал у молодых людей всякие женские чудеса - платочки на шее, перстни, волосы длинные (иные тайно завитые бигудями), - зверел Садыков, плевал в горячий асфальт.

Хоть и жил Володя одиноко, никого на руках не держал - ни больных сестер, ни алкоголиков-братьев, хоть никогда не переживал из-за квартиры - все в общагах (то в ПТУ, то на подвесной койке над торпедой в подводной лодке, то в рабочем общежитии после флота), все же всегда страдал Володя через свою доброту и от общего несовершенства своей жизни. Кто ни попросит -всем помогает. Даже пионеры хомутали его, и он почти год в свободное время строил им какие-то загоны для пионерского зверья; до того замотался, что едва успел за тот год отработать одну смену в альплагере. Сохли по нему девушки из всех климатических районов страны, однако по-человечески Садыков, конечно, влюбиться не мог - влюбился в замужнюю, да еще муж у нее кандидат наук. Хоть и был Володя к тому времени уже бригадиром, и с квартирой был, и с деньгами, и по всем статьям хорош, даже стихи сочинял, что представлялось вообще верхом всего, не мог он перешибить этого яйцеголового кандидатишку, с ума сходил по своей не слишком-то огневой Марине, да и не любила она его по-настоящему, так, для баловства любовь ей эта, для поддержания формы, как бег трусцой. Чтобы выяснить все это, понадобилось много времени, много. Садыков и мастера "закрыл", и на два семитысячника сходил - на Корженеву" и Победу", и такие девицы в альплагерях под окном его инструкторской на холодном ветру стояли, накинув на гимнастические плечи мягкую пуховку, что синеглазый архитектор Саша Цыплаков сквозь зубы восхищался: "Плевать в мои карие очи!" Саша, гибкий как ящерица, в команде Садыкова "закрывал" скалы, сам капитан с Русланом Алимжановым - лед и снег. Четвертыми в команде ходили разные, не все удерживались у Садыкова, не все. Так, на первый взгляд вроде капитан как капитан - высоченный красавец с руками, которые не грех бы назвать "шатуны". В альпинизме таких немало. Пьянку преследовал - так это и таких много, не терпящих, не он один. И внизу, в лагере, вроде человек. Но на горе - зверь зверем, педант, придира; чуть что ему не так -желваками играет, и огонь желтый в глазах возгорается. И чтобы у него перед выходом все точили кошки как сумасшедшие; и чтобы без подстраховки никто не перестегивался; и чтобы команды на стене подавались не как душа велит, а как положено; и чтобы крюк забивался до серебряного звона и пения (потом замыкающий шепотком каждый крюк материт, выбивая его из скалы). И никаких галош, никаких бросков "на хапок" через лавиноопасные кулуары и никаких обсуждений его приказов. Да кто же это выдержит? Зверь, чистый зверь! Нет, ты лучше обругай, крикни, а не смотри таким взглядом, от которого кожа гусиными пупырышками покрывается! А на равнине, в лагере, честное слово, нормальный, даже приятный парень. Только все время говорит: "Я никого не хочу хоронить". Как будто он один печется о технике безопасности, а другие вроде дурачки-простофили и у них народ с горы пачками валится. Смех и только на этого Садыкова!

В тот самый год, когда Сеня Чертынский, известный смельчак, слез со своей командой с северной стены пика Свободная Корея (иной раз за день страшнейшей работы проходили по 50 метров, четыре сидячие ночевки было, две - в гамаках на отвесах; Толик Британижский так оголодал, что уже в лагере приволок ящик обмазанных тавотом консервных банок, бросил его под койку и даже по ночам рубал, открывая банки финским ножом, чавкал в темноте), - так вот в тот год, когда Сеня со своей командой третий день подряд "отдыхал" после этого восхождения, после невиданной победы, встретил он, говорят, Садыкова, как всегда совершенно трезвого, в темноте у лагерного ручья, где новички, ошалевшие от гор, глядят, раскрыв рты, в алмазное небо.

- Слушай, Садыков, - сказал, говорят, Сеня, - возьми меня к себе в команду!

Юродствовал, издевался Сеня, но ответил Садыков, говорят, вполне серьезно:

- Нет, не возьму. Ты - плохой альпинист, Сеня.

- Ну как же я могу быть плохим альпинистом, Капитан? - Даже другие капитаны звали Садыкова Капитаном - уважали. -Ведь я в этом году стану чемпионом СССР, Советского Союза!

- Это ничего не значит, - ответил, говорят, Садыков. - В моих глазах твоя храбрость - от трусости.

Тут, одни говорят, не вынес вольнолюбивый и свободомыслящий Сеня такого оскорбления, подпрыгнул пьяный маленький часовщик из города Красноярска до высоты Садыкова и дал ему в ухо. Другие говорят, что только замахнулся Сеня, но не ударил, а наоборот - встал на колени и пьяно заплакал. Еще находились свидетели, которые стояли в метре-двух от Володи и Сени и ясно слышали (этих слышавших было человек двести, девушки в основном конечно), что схватились они друг с другом в страшной борьбе, как Мцыри и барс, из-за какой-то девицы. А по правде сказать, вранье все это, обычное вранье о знаменитостях, которых рассказыватели если и видели, то один раз и издалека. И всякие там "и тут я вижу этими собственными глазами..." или "как обычно, мы встретились в ресторане "Ак-бура - все это мура собачья, сплетни, глупые выдумки. И в ресторане "Ак-бура" так душно, что сидят там только нищие командировочные или местное дно печально пропивает награбленное. Человеку, живущему здесь, и мысль такая прийти не может - провести вечер в этом ресторане, когда имеется свой собственный дворик и садик, где на врытом в землю столе, оклеенном старой клеенкой, стоит заварной чайник с отбитым носиком, стоит пиала, полная конфет "подушечка ", и между звезд висят конуса созревающих виноградных гроздьев.

Но что правда, то правда - встречались, встречались Сеня и Володя, и встречались действительно у лагерного ручья, столкнувшись в темноте лоб в лоб. Но никто этого видеть не мог, потому что темнота там адская, у ручья. Поэтому и ходят туда торопливо рассматривать звезды между долгими поцелуями ошалевшие от гор новички. И слышать никто там не мог, потому что грохочет лагерный ручей, как нескончаемый тяжеловесный состав весом в десять тысяч тонн, следующий по маршруту Грозный - Москва и ведомый двумя электровозами, один из которых работает, между прочим, в центре состава. Поэтому там в темноте и грохоте и шепчут друг другу ошалевшие от гор новички свои безответственные и еле слышные слова. Тогда позвольте, была ли встреча? Была, была, смею вас твердо заверить. Действительно, столкнулись они, вернее, Сеня, прополоскавший свою хмельную голову в ледяной воде ручья, на ходу ударился о Садыкова, который шел к ручью, как и любой идеальный герой, с абсолютно положительной целью вечерней чистки зубов.

- Е-мое! - сказал Сеня. - Это ты, Капитан? А я гуляю после стены.

- Вижу, - сказал Садыков.

- Ты осуждаешь, - стал задираться Сеня, - ты такой моральный! Ты такой Капитан... в золотой фуражке!

- Шел бы ты, Сеня, - дружелюбно отвечал Садыков. Но Сеня Чертынский, по естественной лагерной кличке Черт, не такой был дурак, чтобы следовать чьим-либо советам. Он никуда не пошел, а старался держать прямо свою мокрую голову, задрав ее вверх, туда, где между звезд и быстро летящих спутников торчала черная башка садыковской головы.

- Вот ты скажи, - продолжал свою речь Сеня, взяв мокрыми руками за нагрудный карман линялой садыковской ковбойки, -ты от белого угла куда ходил?

- По Снесареву, - ответил Володя, - от белого угла влево-вверх, примерно метр тридцать зацепка есть. Да там еще и крюк Андрюшкин старый торчит. И дальше по трещине на лесенках метров шестьдесят до полки. Там на полке мы ночевали, на наклонной плите со снегом. Ночевка хорошая, удобная, можно было даже сидеть.

- А я вправо ходил! - гордо и занозисто сказал Сеня. - Даже твой Цыплаков не пролез, а я пролез! Сам! Погляди - ручки-ножки маленькие, коротенькие, а вам всем вмазал!

И Сеня стал в темноте пьяно приплясывать и, естественно, упал.

- Е-мое - сказал он. - Упал!

Садыков засмеялся, поднял маленького Сеню. Ему всегда было удивительно, как в таком маленьком человеке содержится столько злости, ухарства, настырности и ловкости, несказанной ловкости, которая, соединенная с кошачьей цепкостью, действительно делала Сеню одним из сильнейших скалолазов страны.

- И куда же ты это пошел вправо? - спросил Садыков. -Мы пытались - не прошли.

- Вправо, - бессмысленно подтвердил Сеня. - Прошел. Как муха по стакану. Капитан! Хочешь я тебе дело скажу? Тайну открою?

Сеня теперь обеими руками держался за ремень Садыкова, головой упираясь ему в грудь. В этой позиции борьбы нанайских мальчиков, в которой Володя для верности еще и поддерживал приятеля, и продолжалась беседа.

- Тайну? - спросил Садыков? - Где сундук зарыт?

- Только в сун-ду-ке... - это слово Сеня произнес четко, но по складам, штурмуя буквы раздельно и последовательно, -... не золото, а водка.

- Это несомненно! - подтвердил Садыков. - Я другого и не предполагал.

Сеня засмеялся, оторвал одну руку от точки опоры и загадочно погрозил Володе пальцем.

- Только сун-ду-к меня не интересует. - "Интересует" -это было лагерное выражение, так говорил Збышек, польский альпинист, поглядывая на "слабые" вершины: "Эта гора меня не интересует". - Мне нужен Ключ.

Тут Садыков несколько напрягся и ничего не сказал, а Сеня, откинувшись от него, вроде бы пытался вглядеться в этой кромешной тьме (есть специальный альпинистский термин "при свете звезд") в лицо Володи, будто желая узнать, каков произведен эффект от раскрытой тайны. Но Садыков молчал, будто окаменел.

- Я серьезно, - совершенно трезво сказал Сеня.

- Когда? - деревянно спросил Садыков.

- В след. году. Я уже и заявку оформляю.

Тут нужно внести ясность в эти начинающиеся неясности разговора. На Памире есть одна вершина, открытая давно, и высота ее давно нанесена на покоробленный от постоянного промокания топографический крок. Вершина эта, замыкавшая, заключавшая ущелье, и была названа кем-то умным "Ключ". Будто самой природой этот Ключ был создан как подарок и мечта альпинистов и скалолазов. Всякие там стены альпийских Пти-Дрю и Западной Цинне, кавказских Ушбы и Чатына и даже, как поговаривали, невероятная стена пика Уаскаран, о чудовищные вертикали которой разбиваются дикие ветры перуанских равнин, - все это меркло перед остро заточенным карандашом Ключа, перед его полуторакилометровыми отвесами, перед "желтым поясом", слоем мягких мергелей, за которые ни взяться, ни крюк забить, перед "зеркалом" - участком стены, многократно просмотренным сильнейшими восходителями страны и признанным совершенно непроходимым. Многие ребята хотели попробовать свои зубы на Ключе -кто молочные, кто зубы мудрости, да обламывались зубы еще до скал - никого на этот Ключ пока не пускали. Но Сеню-то пустят. Если Сене отказать - кого же пускать?

Сеню-то пустят, в этом Садыков ни минуты не сомневался. Коснулось ли тогда в темноте у лагерного ручья его сердца острое перышко ревности? Да нет, ребята, пожалуй, что нет. Гора никогда не была для Садыкова делом жизни. Делом жизни была его жизнь, а гора была точильным камнем, на котором он правил свое мужество и корректировал представления о верности. Да и славы Садыкову не занимать. Разве на шестой башне Короны не он, Садыков, один как перст спас минских студентов, совершенно деморализованных непогодой, невезением? Он - один! Явившись к ним по пурге, в снегу и льду, которые уже впаялись в его щеки и лоб, как Никола Чудотворец с ледорубом в руке, свалившись из снеговых туч, как божий посланец, он буквально спас от безвольной смерти семерых крепких молодых мужиков! А разве не он, Садыков, двое суток нес перед собой в руках горящий примус, на котором бесконечно кипятились шприцы? И тот австриец, который забыл завязать концевой узел на веревке и, спускаясь дюльфером, упорхнул вниз не моргнув глазом, - он-то впрямую обязан Володе жизнью, потому что австрийца кололи каждые полчаса, пока двое суток несли по леднику Бивуачный до Алтын-Мазара! А разве не к Садыкову на поклон приходят все корифеи, приезжая со своими экспедициями в Азию? Ерунда, Володя не прочь был сходить на Ключ, самому подергать перья из хвоста этого орла, но если бы это сделал кто-нибудь другой, Садыков обижаться не стал бы. Вот Сашка - другое дело. Сашка спал и видел этот самый Ключ. А годы его уходили, "то факт", как говорил Збышек. Хоть и на кроссах еще приходил Саша Цыплаков в первой десятке хоть и в футбольных воротах стоял, не снижая уровня, хоть и лазил как всегда, то есть как бог, но все это было пока. Вот именно пока. Не было уже той легкости в Сашке. Молодость его, золотые годы прошли еще тогда, когда первые ежегодники "Побежденные вершины" передавались из рук в руки, как священное писание; когда трикони (кстати, из железа, исключительно мягкие, быстро стесывались, но держали на скалах просто отлично!) заказывались в мастерских "Металлоремонт" и собственноручно набивались на ужасные ботинки под названием "студебеккеры"; когда считалось, что раз у альпиниста есть бумажный свитер с оттянутым, как декольте, воротом, полученный за добросовестное участие в физкультурных парадах, значит, альпинист полностью экипирован для восхождения. Ни о каких пуховых куртках или шекельтонах не то что не помышляли, но даже и не слыхали в то время. На Эльбрус ходили в полушубках, привязав кошки к валенкам. Потом все стало постепенно меняться, появился капрон вместо сизаля, нейлон, пух, зажимы, абалазы, айсбали, титан, вибрамы. Восходитель стал блестеть хромированным металлом, как "Мерседес-280". Маршруты, раньше поражавшие воображение, теперь проходились быстра и делово альпинистами средней руки. Образовалась целая группа "галошных" гор, которые (маршруты высшей категории сложности!) проходили за день, без всего, в одних среднеазиатских резиновых галошах, прекрасно держащих на сухих скалах. Романтика потускнела. Возможности альпиниста стали часто измеряться не спортивной выучкой и мужеством, а способностью достать то или иное снаряжение. Однако вся эта новая жизнь касалась ветеранов альпинизма (или, как сказана одна значкистка на собрании в лагере, "наших дорогих руин альпинизма") лишь отчасти, потому что высота есть высота, ветер есть ветер, отвес есть отвес и никаким нововведениям они не подчиняются. Саша, взращенный на послевоенных подвигах спартаковцев и армейцев, считал (и это в старых традициях представляется справедливым), что для завершения спортивной карьеры ему нужна Гора. Этой Горой он назначил вершину под названием Ключ.

Саша достал всю мыслимую документацию по Ключу, все когда-либо делавшиеся фотографии этой вершины, увеличил ответственные места на снимках, расшифровал их, даже написал короткие комментарии. Сидел в нем этот самый Ключ, будто действительно он что-то запирал в умной Сашкиной голове, которая уже один раз схлопотала госпремию по архитектурной части, в которой непрерывно и с компьютерной быстротой формировались и соединялись пространства, формы, объемы. Сашкина жена, красотка Рита, дважды обращалась к Садыкову со слезными просьбами оттянуть мужа от "этого вашего смертельного идиотизма". "Я не хочу тебя обидеть, Вов, но ты все-таки работяга, ты привычный ко всему этому ужасу. А мой-то, господи, да на него из фортки дунет, он тут же и слег! Вы даже представления не имеете, какой он хлюпик! Где-нибудь, когда встретится трудность, он вас подведет, еще как подведет!" И ругала она его и поносила. Сидели они с Садыковым у него дома, в креслах напротив друг друга, Володя подавал ей кофе, она пила кофе, курила, вызывая у Садыкова несправедливое, но естественное раздражение человека, недавно бросившего курить и возненавидевшего из-за полной теперь недоступности этот процесс, бывший когда-то чуть ли не главным в жизни. "Меняю хлеб на горькую затяжку..." Ну, это к слову.

"Странно, - думал Садыков, - женщина, которая вот уже шестнадцать лет спит с Сашей, каждый день говорит с ним, родила ему двух детей, знает этого человека меньше, чем я. Она так и не поняла за все это время, чем для Саши являются горы. А я знаю Сашку и видел его во всяких передрягах. Я видел, как он колебался между страхом смерти и азартом спорта на первопрохождении стены пика Энгельса. Я видел, как Сашка плакал в подвале республиканской федерации, где наспех собрались все с какими-то случайно подвернувшимися стаканами, когда получили жуткое известие о гибели в Итальянских Альпах Миши Хергиани. Я видел Сашку счастливым, да, совершенно счастливым: шел разбор восхождения на Сахарную голову "по столбу", и Сашка лежал в тени арчи, на жесткой траве, высунувшей свои короткие пики между мелких камушков, покрытых старческой пигментацией разноцветных лишайников. Ничего особенного не происходило -светило солнце, в десяти метрах ворочался поток. Сашка лежал в одних шортах - вольный, веселый, талантливый, удачливый. Его идеальной постройки тридцатипятилетнее тело, длинные отшлифованные мышцы, слабая улыбка, когда его хвалили, - все гармонировало в нем. Весь он, как когда-то говорили, "сам собой" напоминал вальяжного, отточенного тренингом зверя, мгновенно готового к стремительному, взрывному, естественному движению. И вот что странно: тяжелая скальная работа, которой много лет занимался Саша и которая, как правило, калечит руки скалолаза, грубит их, никак не отразилась на Сашкиных лапах. Его удлиненные кисти цвета светлого дерева каким-то чудесным образом роднили карандаш и тяжелый скальный молоток... Нет, Володя больше знал о Саше, чем его жена, красотка Рита.

Володя ей сказал, что с тем, кого любишь, невозможно развестись. Он пытался объяснить ей проблему в целом и втолковать, раз уж Сашка не удосужился это сделать, что их альпинизм - это не "увлечение" и не "отдых в выходной день". Это сама жизнь, так уж случилось, дорогая моя! Как никотин в конце концов влезает в кровь, становится частью тебя, так и проклятье раннего ангельского утра на рыжем скальном гребне, заиндевелая за ночь палатка, синие тени в глубине ущелья, прямо под ногами, тонкая и познанная тайна единения с горой, с облаком, с рекой, с небом, тайна, которую ты знаешь только один, - это не даст тебе жизни иной, иной тоски, иной мечты.

В конце концов, горы и сделаны для того, чтобы показать человеку, как может выглядеть мечта!