Ни при каких обстоятельствах

“Рейс 897 из Оша задерживается до 24.00 поздним отправлением самолета”. О, великие стилисты аэродромной службы! В Домодедове было битком, над Сибирью и Средней Азией ходили непогоды, в залах ожидания бесчинствовали телевизоры, пущенные на полную мощность, за сосисками выстраивались ленивые очереди. Мы ждали польских альпинистов, вылетавших из Оша. Водитель нашего автобуса давно покинул нас, и теперь было просто непонятно, как мы повезем в Москву команду в двадцать человек и три тонны экспедиционного груза.

Из коридора “прилета” непрерывно шли люди. Омск... Казань... Магадан... Душанбе... От нечего делать мы глазели на прилетавших. Неожиданно в стеклянном проеме показался какой-то хромой старик, опиравшийся на палку. Удивительно было то, что старик был одет в полинялый тренировочный костюм, а за спиной у него виднелся внушительных размеров рюкзак. Он сильно припадал на правую ногу. В следующий миг я понял, что опирается он не на палку, а на ледоруб! Окинув быстрым взглядом толпу встречающих, он направился прямо ко мне. Я мог поклясться, что не знаю его и никогда не видел! Тем не менее он подошел ко мне, протянул сухую, перевязанную замаранным бинтом руку.

— Привет, Юр, — сказал старик.

Я пожал ему руку, но ничего не ответил. Я не знал его. К нам уже стали подтягиваться любопытные. Правая штанина на ноге старика была распорота до высоты колена и обнажала слои многочисленных бинтов.

— Это я, — сказал старик, — Пятифоров. Не узнаешь?

Я не мог вымолвить ни слова. Это и вправду был Валя Пятифоров, тридцатилетний московский инженер, мой товарищ по восхождениям, гитарист и хохмач. Если бы он не назвался, я бы никогда не узнал его. Я знал, что команда “Труда”, в которую входил Валя, вот-вот должна была вернуться с Памира после сложнейшего высотного траверса. Тревожное предчувствие охватило нас. Мы сами возвращаемся с гор бог знает в каком виде. Но нас узнают.

— Блюм погиб, — сказал Валя.

Блюм не погиб. Он умер своею смертью, если так можно толковать диагноз “гипоксия и острая сердечная недостаточность”. Группа альпинистов, мастеров спорта, совершала в позапрошлом году высотный траверс — прохождение нескольких вершин. Руководитель — Борис Ефимов. В составе команды был и Блюменар (нарекли его родители так в те времена, когда модно было называть детей Трактором, Электрием, Индустрием). Блюменар (от слова “блюминг”) Степанович Голубков, мастер спорта, инструктор альпинизма, московский инженер. С самого начала траверса, еще с пика Ленинград, Голубков чувствовал себя плохо, впрочем, это и не удивительно: редко кто чувствует себя хорошо на таких высотах. В группе, которую непрерывно терзали непогода и болезни, поморожения и усталость, создалось критическое положение.

Но отступать было некуда — в прямом, самом ясном смысле. Путь вниз, к теплу, к отдыху лежал через высочайшую вершину нашей страны — пик Коммунизма. По его крутым, острым как нож снежно-ледовым гребням поднимались восходители. Перед самой вершиной на высоте 7350 метров нашли крохотный пологий участок, где смогли собраться все вместе. Неожиданно на этой высоте нашелся врач — подошла другая группа альпинистов, и Владимир Машков осмотрел Голубкова. После этого он отозвал в сторону Бориса Ефимова и сказал:

— Его надо немедленно вниз!

Борис и Машков повернулись к Блюму, чтобы поговорить с ним. Он, опустив голову, сидел на рюкзаке. Он был мертв...

...Мы б положили мертвого его

Лицом к горе. Чтоб тень горы касалась

Движеньем легким друга моего...

Так и было — как в стихах Николая Тихонова. Жора Корипанов, Валя Пятифоров, Володя Климов, ребята из команды сделали все возможное на этой высоте. Все, что позволяли покинувшие их самих последние силы: положили товарища на подветренный склон, загородили его от снега и ветров камнями. Больше ничего они сделать не смогли. Ни о какой транспортировке вниз не могло быть и речи. Во-первых, во всей практике мирового альпинизма о спуске тела с таких высот пока что не слыхали; во-вторых, для самих восходителей в той ситуации спуск к обитаемым горизонтам выглядел проблематичным... Однако спустились, никого больше не потеряли. Отделались травмами и поморожениями. Все вернулись в Москву. Кроме Блюма Голубкова. Он остался у последнего снежного взлета к вершине пика Коммунизма, возле воткнутого в снег плоского серого камня, на котором концом ледового крюка было процарапано: “Б. С. Голубков”.

Бывают случаи, когда люди поступают странно. Без всякой видимой пользы для себя. Изобретая сложную технику, лезут куда-то под землю, чтобы забраться в никому неведомые пещеры, где сыро, холодно, опасно. Снаряжают легкомысленные парусные суда и на них переплывают в полном одиночестве великие океаны Земли, хотя можно это сделать во много раз быстрее и безопаснее. Тратят много сил и выдумки для того, чтобы укрепить на новом доме резные наличники. Ни пользы, ни прока в них никакого — дом и без наличников может прекрасно обойтись. Или, к примеру, в многонедельных экспедициях забираются на высокие горы, хотя заранее известно, что нет там ничего, кроме выветренных скал, мороза, снега да льда.

Извечное любопытство — драгоценнейшее качество человека — неуемное, страстное желание узнать, что там за перевалом, за горизонтом моря, за краем неба, — оно, в конце концов, и было причиной и, как это ни парадоксально, следствием человеческого прогресса, движения цивилизации. Любопытный пастух Бальма однажды собрался с духом и поднялся на вершину Монблана. Любопытные братья Монгольфье однажды наполнили нагретым воздухом бумажный шар и посмотрели, что из этого получится. Чудаковатый физик Герц из чистого любопытства изучал электромагнитные волны, заранее зная, что они “никогда не будут иметь практического значения”. В безумстве храбрых мы находим ныне истоки многочисленных важных и доблестных дел человека.

Именно к разряду таких дел, на мой взгляд, и относится экспедиция, организованная Центральным советом ДСО “Труд” на пик Коммунизма с одной-единственной целью: снять с вершины и доставить в Москву тело Голубкова. Какая, собственно говоря, разница покойнику, где ему лежать? Да и какое дело до этого другим людям? И чем отличается подмосковное кладбище от памирского? Да и вообще — зачем все это? Не все ли равно?

Нет. Не все равно. У Голубкова остались родственники и друзья. И у них были право и обязанность — не забыть его.

Так в приказах появились необычные слова о спортивной этике. Так в бухгалтерских документах были заприходованы проблемы чести и благородства.

Базовый лагерь — так называемая поляна Сулоева. Трава по пояс, много ручейков, ровно. Серым поворотом великанского велотрека изгибается боковая морена. Будто ширма, отделяющая людей от богов, стоит цепь вершин: пик Москва, пик Бородино, пик 30-летия Советского государства... Высота — 3900. В Альпах на таких отметках снимают с плеча рюкзак, заканчивая восхождение. На Памире надевают рюкзаки. Здесь — самое начало. Вертолеты садятся не “по-горному” — с заходом на посадку. Просторно.

В составе экспедиции, которую возглавил известный альпинист, мастер спорта, московский инженер Вадим Кочнев, двенадцать человек. Из них трое — Пятифоров, Климов и Корипанов — свидетели случившейся трагедии. Но, кроме них, на поляне Сулоева находится еще несколько групп и экспедиций: таджики, красноярцы, ленинградцы, дончане, группа из Москвы под руководством Шатаева. Руководителем группы Академии наук Узбекской ССР приехал сюда и тот самый врач — Машков. На поляне шумно, хлопотно. С этого пятачка, который иной раз вспоминается на высоте как самый прекрасный земной рай начинаются пути к двум из четырех семитысячников, находящихся на территории нашей страны, — к пику Коммунизма и пику Евгении Корженевской.

К сведению непосвященных: высотные восхождения не начинаются и не могут начаться с того, что вот просто надел рюкзак и пошел в гору до вершины. Существуют разные школы преодоления гор большой высоты, но все они сводятся к одному: альпинисты несколько раз должны подниматься наверх, при каждом подъеме набирая все большую и большую высоту, разбивая на различных участках промежуточные лагеря; забрасывают туда продукты, отрывают пещеры, ставят палатки. И лишь последний выход, когда на всей трассе сооружена цепь временных, но надежных гостиниц, когда организм привык к работе на высоте, имеет задачу покорения вершин. Чем кропотливее и тщательнее проведена подготовительная работа, тем выше процент безаварийности, тем ближе и доступнее становится цель. Все группы восходителей поддерживают с базовым лагерем радиосвязь, однако на тех высотах все транспортно-технические средства нашего атомного века пока еще бессильны. На помощь человеку может прийти только человек.

Для экскурсанта гора непонятна. Он видит бессмысленное нагромождение скал, снега, льда, дьявольски сверкающего под солнцем. Масштабы не воспринимаются, кажется, что вон до того “пичка” полчаса хода. Альпинист же — исследователь стихии. Горы — предмет его творчества. Для него важна не только форма склона, но и его загруженность снегом и льдом. Цвет породы может рассказать о ее качестве. Ведь через день-два за эту породу ему браться руками, опираться на нее, как на надежду! Альпинист десятки вечеров проводит дома, вдали от гор, любуясь фотографией будущего маршрута, как самой изящной гравюрой. Потом он сутками лежит на леднике с биноклем в руках, рисуя в блокноте стратегические маршруты лавин и камнепадов, подмечая места аварийных отступлений. Гора раскрывается для него, как расшифрованная надпись на неведомом языке. Неприметные, не видимые экскурсантам полочки становятся местами ночевок. Черные тонкие линии нависающих карнизов грозны и неприступны. Поблескивающие под солнцем, будто облитые глазурью, ледовые склоны призывают остро затачивать кошки. Легкие, украшающие вершину снеговые облака, поднимающиеся над горами, сигнализируют об ужасных ветрах, способных сдуть со склона палатку со всем ее содержимым.

Тот путь, который должны были пройти восходители к ледовой могиле товарища, имел свои станции и перегоны, названные одни — официально, другие — в память событий, случившихся здесь в разные годы: поляна Сулоева — ребро Буревестника — пик Верблюд — пик Парашютистов — Плато — Большой барьер — взлет 6900— гребень — вершина.

11 июля в 4 утра— первый выход. Взяли с собой максимальный груз, чтобы хорошо “накачаться”. Ребро Буревестника, известное по прошлым восхождениям, не узнать. Много снега, льда, камни идут по кулуарам, как будто там наверху действует автоматическая линия, выпускающая эти пронзительно свистящие и крутящиеся с непередаваемым звуком болиды размером от мизинца до многотонных “чемоданов”. На следующий день вышли на Верблюд, поставили там палатки, набрали еще немного высоты, спустились “домой”, на поляну Сулоева. Последствия первого же выхода на высоту не замедлили сказаться — заболел Корипанов. Диагноз — воспаление легких. Через три дня, уже без Корипанова, снова на заброску. На этот раз за один день команда добирается на пик Верблюд (какова сила акклиматизации! — через полмесяца эти же люди поднимутся туда всего за пять часов!). По всему ребру Буревестника висят старые веревки — память о восходителях прошлых лет. Пройдя пик Парашютистов, вышли на плато, вырыли первую пещеру, переночевали на высоте 5600. Почти все “прихватили горняшку”, то есть заболели горной болезнью в легкой форме. Апатия, потеря аппетита, равнодушие, головные боли. Это неизбежный путь акклиматизации. Все пошли вниз, а Кочнев, Климов, Коршунов и Пятифоров поднялись на Большой барьер, осмотрели снег. Впереди лежал основной путь, длинный, изнуряющий, опасный. Осмотрели издали ледопад, который, впрочем, можно обойти длинными снежными полями.

Обидно было терять с трудом набранную высоту, но знали, что эта высота еще не главная. Спустились вниз, на поляну.

Тем же вечером на пик Коммунизма отправилась группа Шатаева, чтобы занести кое-какое транспортировочное оборудование под вершину. Кочнев отпустил Корипанова с шатаевцами. Тот знал точное место, где лежал Голубков.

Пришел вертолет. Стали уговаривать летчика слетать с ними, сбросить кое-что из продуктов, транспортировочные сани — так называемую акью. “Куда лететь?” — “Чем выше, тем лучше”. — “Нет, и не думайте! У меня ресурс плохой...” Он еще долго повторял слова “ресурс”, “трансмиссия”, “в ящик сыграть”, но в конце концов согласился. Летел сторожась, боялся, что сбросит с плато, кинет в страшную пропасть ледника Фортамбек, где уже не выбраться из нисходящих потоков, как ни давай тягу на винт, ссыплешься вниз, на белый ад висячих ледников, может, какой подшипник и вытает лет через десять... Однако сбросили удачно:Рядом с пещерой 5600. Вернулись. Остался основной поход.

...Пик Верблюд. Пик Парашютистов. Ночевка в пещере 5600. Нашли заброску, стащили в пещеру. Оказалось, что пещеру вырыли плохо, вернее, плохо зачистили потолок, — только подышали и разожгли примусы, как с потолка пошел настоящий дождь. Но в восемь все повалились как подкошенные. Однако в девять вечера на фоне темно-синих снегов увидели, что сверху спускаются двое. Потом показались еще четверо. Шатаевцы. Подошли, на вопросы не отвечают, да и без вопросов все ясно: неземные лица, глаза-блюдца сверкают на натянутой, как барабан, коже. Скулы, лохматые от ожогов. Все высыпали из пещеры, даже те, кто успел заснуть под проливным дождем с потолка. Окружили ребят молчаливым кольцом, смотрели, как на вышедших из окружения... Развели двадцать литровых банок сока, напоили. “Ну что?” — “Были на вершине”. — “А Блюм?” — “Лежит...”

На следующий день все в мокром, затвердевшем на остром утреннем морозе снаряжении добрались только до Большого барьера; там, в доменной печи раскаленного солнечного полудня, все сбросили с себя, разложили, высушили, поставили палатки и, отгородившись от безумных красот памирского высокогорного заката куском брезента, заснули. И никто из них не знал, что это была их последняя спокойная, не отягощенная непогодой, болезнями, бессонницей, кошмарами ночь. В следующий раз вырыть пещеру они уже были не в силах.

Поставили на гребне палатки, снизу подошел Машков с двумя своими ребятами. Но дуло так, что ночью вышли, напилили снежных кирпичей, поставили вокруг палаток стенки... День утомительной, однообразной работы... Следы заметает... Третий уже идет как по чистому снегу... Добрались до перемычки 6900.

Утром развиднелось. В желтоватом небе быстро летели кисейные розовые облака. Над самыми головами. Пошли. Двойной вибрам, гагачий пух, лучшая шерсть, водо-ветро и еще бог знает что непроницаемое — все продуто насквозь, навылет, ледяные лезвия ровного беспрерывного ветра проходят сквозь самую душу... В четыре часа дня на снежном выполаживании, рядом с невысокими скатами увидели: черный мешок, оставленный шатаевцами, желтую каску.

Камень, поставленный на ребро... Блюм Голубков...

Утром двое вообще не вышли из палатки. Спать — никто не спал. Поели, как дети: из-под палки. Первый тайм был в пользу гор — четверых уже надо было спускать вниз... Они, щупая ледорубами снег перед собой, словно слепые, двинулись вниз навстречу пути, одно воспоминание о котором сжимало сердца... А остальным надо было идти наверх, впрягаться в веревки, налегать на них всем корпусом, глотать красным горлом острый как бритва воздух... Надо было или отказаться от всего, или рисковать... Вариант с риском был, но Кочнев сначала из головы гнал эту мысль, но потом она укрепилась, как единственно приемлемая: надо спускать через ледопад. Опасно, сложно, но зато и короче. Нетрудно было догадаться, что через два дня работы на длинных, пологих, глубокоснежных склонах, где нельзя использовать никакие уловки, только силой давить, — все лягут на снег и не поднимутся.

Утром распределились: Коршунов, Кочнев — разведка. Власов страхует сверху. Четверо оставшихся — Пятифоров, Белозеров, Карасев и Климов (на них вся нагрузка) — тащат спереди. (По всем гласным и негласным законам и порядкам о спасательных работах обычно в транспортировке пострадавших принимают участие двести-триста человек, а спускали Голубкова с высочайшей горы нашей страны — семь.) В туманных разрывах перед альпинистами показалась километровая пропасть ледопада, совершенно синий предрассветный снег, лед невообразимых форм, показывающий на сколах акварельно-зеленые плоскости... Договорились не кричать, не шуметь, идти с максимальной осторожностью. Едва они ступили на ледопад, увидели буквально тысячи тонн снега, которые, будто любопытствуя, свесились над их головами, готовые в любую секунду рухнуть вниз... Впрочем, они знали, на что шли... Одна была надежда — с обеих сторон ледопада ясно видны следы двух только что сошедших лавин, и можно было ожидать, что раз только что сошли, то в ближайшее время не сойдут. Опасность была и под ногами — не раз под ними потрескивали страшные “снежные доски”: полости напряженного внутренними пустотами снега, обычно дающие начало смертельным лавинам...

Все работали с полной отдачей, знали, что к вечеру, к темноте надо миновать ледопад и выйти на плато. К восьми часам вечера мокрые, задыхающиеся семь человек вытащили тело Блюма Голубкова на лавинный конус, оттуда спустили на плато. На последних углах того невероятного нервного напряжения, испытанного за день спуска по ледопаду, поставили палатки. Спать не хотелось, казалось, что откуда-то взялись новые силы, но это было уже начало спада, расплата за годы, прожитые в один день... Когда уже совсем стемнело, сверху послышались какие-то голоса... Оказывается, их догнали больные. Доктор Машков буквально пригнал их к пещере. Садились на снег, спали... Была пройдена половина пути, однако над головой уже ничего не висело.

Когда Блюм был доставлен на пик Парашютистов, Кочнев обратился по радио ко всем на поляне с просьбой о помощи.

Почти вся команда Кочнева лежала на пике Верблюд. Так бегун, порвав горячей грудью финишную ленточку, падает тут же без чувств. Эти семь человек совершили настоящий подвиг. Они вышли на последнюю прямую, а добежать до ленточки уже не было сил. Но их эстафета не остановилась.

Москвичи Владимир Шатаев, Игорь Рощин и ученый из Приэльбрусья Валентин Гракович вышли в пять утра на помощь группе Кочнева. Неоднократный чемпион СССР по горноприкладным видам спорта Валентин Гракович нес с собой 600 метров тонкого стального троса, специальную лягушку и блок-тормоз собственной конструкции и изготовления. Предстоял спуск по ребру Буревестника, которое, находись оно на Кавказе, было бы расценено как скальный маршрут высшей категории сложности. Без тросового хозяйства Граковича, без его опыта не представить, что делать на таких скатах. Все трое не взяли с собой ни мешков, ни продуктов: считали, что управятся до темноты, благо, погода стояла отличная.

Четверо кочневцев и трое шатаевцев собрались на вершине. Они видели, как на ребро выходят душанбинцы из группы Гетмана — освежить веревочный путь на гребне и поставить несколько палаток. На всякий случай.

Гигантский провал... весь гребень в провалах. Стали натягивать трос... Звенит тонкая сталь, как струна гигантской гитары длиной в двести пятьдесят метров... В кровь изодрав руки, натянули... Первый спуск. Трехмиллиметровая стальная нить почти не видна, и кажется, что акья медленно, как упавший лист, плывет по воздуху от одной скальной вершины к другой... Рощин сверху смотрит за камнями и руководит всеми работами по радио. Гракович, Кочнев — на тросах. Шатаев работает непосредственно с акьей, сопровождает и страхует ее. Однако хлопот оказалось гораздо больше, чем предполагали. К темноте не управились, кое-как перебились в палатках душанбинцев; едва стало светать, снова принялись за работу. К утру Рощин, сменивший Шатаева, входит в узкий, смертельно опасный скальный кулуар, по которому и просто так идут с предельной осторожностью, связавшись, на макимальной скорости преодолевают этот участок, опасаясь каменной лавины... Рощин работал там около двух часов, непрерывно высвобождая застревающую акью, увертываясь сам и по возможности оберегая ее от идущих сверху камней. Ребята наверху дышать боялись, боялись спустить на Игоря камни, но все же надо было работать, камни все равно шли, и самое страшное было то, что им некуда было деваться, кроме узкого кулуара, в котором были два их товарища: один мертвый, другой живой... Миновали кулуар, миновали живую осыпь, Рощин вызвал по радио красноярцев, их человек тридцать шло цепочкой по леднику. Троса не хватило каких-нибудь несколько метров... Надвязали веревки. Акью взяли красноярцы.

Три дня шел снег. Такой снег, будто плакал Памир. Потом пришли вертолеты. Памир — Душанбе — Душанбе — Домодедово. В дождливое воскресенье Блюма Голубкова похоронили на Долгопрудненском кладбище в глинистой земле.

Так закончилась тринадцатидневная работа на предельных для человека высотах. Так завершилась эпопея, не имеющая себе равных во всей истории мирового альпинизма. Так поновому предстало перед нами мужество.

Еще раз хочется вспомнить прекрасные слова писателя и альпиниста Станислава Лема: “Каждый человек должен знать, что другие не оставят его ни при каких обстоятельствах”.

И добавить: даже мертвого.

Ни при каких обстоятельствах

Статья